И кстати, при чтении «Истории одного немца» в подобном контексте исчезает внутреннее противоречие в построениях самого Хафнера, необыкновенно выразительного в изображении того, как стремительно происходило объединение немцев в нацию вокруг нацистской идеологии, и при этом утверждавшего, что нацизм — это явление принципиально анти-немецкое по духу, по строю; что его нужно рассматривать как оккупацию Германии силами, чуждыми ее национальной культуре.

Сергей Костырко

ТЯЖКИЙ ГРЕХ СТАДНОСТИ

Себастьян Хафнер. История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха. Пер. Н. Елисеева под редакцией Г. Снежинской. Комментарий и послесловие Н. Елисеева. СПб., «Издательство Ивана Лимбаха», 2016.

Эту книгу написал в 1939 году тридцатидвухлетний немец, эмигрировавший из фашистской Германии в Англию, представитель того слоя послевоенного поколения молодых немцев, которые воспитывались в духе высоких традиций немецкой культуры, но при этом были начисто лишены (война избавила) каких-либо иллюзий относительно мироустройства и природы человека; и которым, по идее, предстояло стать национальной элитой Германии ХХ века. Увы — не пришлось. Хотя сам Хафнер, несомненно, «состоялся», но — в качестве гражданина Великобритании, ставшего одним из самых известных в Европе журналистов, политических аналитиков и историков; главные свои книги Хафнер писал по-английски, исключение — вот эта, незаконченная и неопубликованная им при жизни «История одного немца», писавшаяся по-немецки.

Жанр книги: автобиографический роман, «исповедь сына века». Содержание ее составила история политической жизни Германии 20-х – начала 30-х годов, от конца войны до прихода к власти Гитлера; описание общественной и бытовой жизни Берлина тех лет; ну а главное — авторские попытки найти ответ на вопросы: как и почему нацизм в Германии стал тем умонастроением, которое сплотило нацию. И почему он, Хафнер, считавший себя истинным немцем, для того чтобы сохранить в себе «немца», должен эмигрировать. Книга эта не только свидетельство очевидца и размышления умного образованного человека, но и — исповедь: объектом наблюдения в своей книге автор делает еще и себя в качестве «среднестатистического немца» и, надо отметить, в этом качестве себя не щадит. То есть перед нами история формирования нацизма, написанная «изнутри» пером аналитика-историка и художника-психолога.

Так все-таки почему? Прочему Германия выбрала нацизм? Причин много. Одной из главных Хафнер считает гражданскую инфантильность немцев, отсутствие у них навыка частной жизни, таланта выстраивать свой собственный национальный мир — для того, чтобы чувствовать себя нацией, немцам необходима некая внешняя подпорка, ну, скажем, в виде некой «национальной идеи», кем-то сформулированной и правильно поданной, что-то такое очень простое, понятное и торжественное: «Невозможно себе представить, насколько ребяческими по самой своей сути являются теории, которые способны поднять массы и повести за собой». Вот таким «ребяческим» было, например, представление о войне, которое складывалось в детстве у будущих нацистов:

«Война как великая, вдохновенно-волнующая игра народов, способная одарить более глубокими переживаниями и более сильными эмоциями, чем все, что может предложить мирная жизнь, — таков был с 1914 по 1918 год ежедневный опыт целого поколения немецких школьников; это и стало основой позитивного образа нацизма». То же самое касается и лидеров нации — самыми непопулярными у немцев были те «обыкновенные» «спокойные» государственные деятели, профессионалы, которые смогли — худо-бедно, но — наладить нормальное функционирование экономики Германии после войны, остановить дикую инфляцию, обеспечить нормальное течение мирной жизни и дать стране определенные перспективы развития; такие, например, как рейхсканцлер и министр иностранных дел (1923–1929) Густав Штреземан, которого берлинцы могли увидеть гуляющим в одиночестве без охраны на своих улицах — «неприметный маленький человек в котелке». Для «масс» такие люди в «вожди» нации не подходят, они для этого слишком «скучные». Облик вождя нации должен быть неординарным. Не важно, в какую сторону эта «неординарность» направлена. Вождем мог бы стать в свое время умный, талантливый политик-харизматик, каким был министр Ратенау, «человек необъятной культуры», и с тем же успехом вождем мог стать человек «необъятной пошлости» — Гитлер, вышедший «из джунглей, из грязи и тьмы бульварной философии и бульварного чтива; из подземного, подпочвенного мира, где в мутном вареве роятся бесы мещанских чуланов, ночлежек, казарменных сортиров и застенков».

Германия выбрала Гитлера.

Гражданская инфантильность и патернализм — явления взаимосвязанные. Хафнер цитирует в книге Бисмарка, считавшего, что «гражданское мужество, то есть способность принимать собственное решение и нести за него ответственность, — добродетель в Германии весьма редкая». И, соответственно, массы всегда готовы — рады даже — «сплотиться» в подчинении «сильной руке» «сильного лидера». В конце концов, в нацистскую партию в начале тридцатых годов массово вступал не только «мелкобуржуазный обыватель», но стройными рядами и по собственной воле шли те, кто когда-то составлял многотысячные демонстрации «спартаковцев». «Свастика внедрилась в немецкую массу, которая оказалась <…> бесформенным, кашеобразным тестом. Придет день — и тесто так же легко и без сопротивления примет любую другую форму», — пишет Хафнер. Высказывание сильное, и вырванное из контекста оно может показаться запальчивым высказыванием молодого человека, но вот описание тогдашней повседневности: улицы Берлина 1933 года, праздничные, ежедневные (!) марши штурмовиков — и, когда их колонны приближались, повествователь должен был искать подворотню или глухой двор, чтобы переждать это шествие в отдалении, то есть спрятаться, чтобы не поднимать руку в нацистском приветствии проносимым мимо флагам со свастикой. Потому как всегда была угроза, вполне реальная, что неподнявшего руку изобьют. И не штурмовики будут бить, а просто случившиеся рядом на тротуаре люди. Бить уже по собственной воле, по собственной инициативе. И вот в таком контексте фраза о нации как субстанции кашеобразной, способной принимать любую форму (любую — это буквально), отнюдь не выглядит выплеском эмоций — это уже не суждение, а констатация. И констатирует здесь не автор, а, так сказать, сама жизнь.

В откликах на выход этой книги в России лейтмотивом стало: читайте, вот вам зеркало для нынешней российской действительности. Ну да, исторических аллюзий здесь много. Куда от них денешься. Но читать эту книгу исключительно из-за ее исторических аллюзий значит обеднять ее содержание. Ценность этой книги — в поиске тех исторических универсалий, которые ведет Хафнер. Сделаем простую вещь: заменим при чтении книги слово «немцы» словом «массы», и выяснится, что мы читаем во многом и про сегодняшнюю Венесуэлу, и про Россию, и про Китай, и про США и т. д. То есть книгу эту следовало бы читать прежде всего как проработку и развитие на конкретном историческом материале тех мыслей, которые сформулировал за десять лет до Хафнера испанец Ортега-и-Гассет в «Восстании масс» (не знаю, читал ли Хафнер «Восстание масс», скорее всего, не читал и к нынешнему пониманию феномена «масс» подошел вполне самостоятельно). Ну а вот одна из формулировок Ортеги-и-Гассета:

«Масса — это посредственность, и, поверь она в свою одаренность, имел бы место не социальный сдвиг, а всего-навсего самообман. Особенность нашего времени в том, что заурядные души, не обманываясь насчет собственной заурядности, безбоязненно утверждают свое право на нее и навязывают ее всем и всюду. <…> Мир обычно был неоднородным единством массы и независимых меньшинств. Сегодня весь мир становится массой».

И кстати, при чтении «Истории одного немца» в подобном контексте исчезает внутреннее противоречие в построениях самого Хафнера, необыкновенно выразительного в изображении того, как стремительно происходило объединение немцев в нацию вокруг нацистской идеологии, и при этом утверждавшего, что нацизм — это явление принципиально анти-немецкое по духу, по строю; что его нужно рассматривать как оккупацию Германии силами, чуждыми ее национальной культуре.

Изначально Хафнер собирался употребить в названии книги слово «дуэль», имея в виду дуэль повествователя как истинного немца с фашистской диктатурой. Но потом от этой мысли отказался, хотя слово «дуэль» в тексте оставил. И, возможно, не потому отказался, как считает автор послесловия к книге, что дуэль была невозможна из-за очевидного неравенства сил. Дело, на мой взгляд, в другом: дуэль предполагает нахождение дуэлянтов в одном пространстве, тогда как здесь речь идет о существовании в пространствах принципиально разных — здесь противостояние индивидуальности («частного человека») и массы, толпы. А это существа разной породы. Национальный аспект здесь уже на втором месте.

 Из книги С.П. Костырко «Критика–2», Издательские решения, 2022